Сообщение, не относящиеся к теме

НА ЛИНЕЙКЕ завуч трагическим тоном начал говорить о «великом вожде», но фразу закончить не смог, разрыдался. Я тогда подумал: «Фальшивит. Папа сказал, что Сталин, собака, подох, а завуч так убивается, будто конец света наступил». Когда завуч в рыданиях убежал с линейки, я не поленился, пошел за ним. Смотрю, он заходит в пустой класс, бьется головой о стену и плачет.

РОДИТЕЛИ МНОГО РАССКАЗЫВАЛИ о своем родном селе Ай-Серез. Там у каждой скалы было свое имя, а море плескалось чуть не у домов. Хотя на самом деле Ай-Серез расположен в семи километрах от моря.

ИЗ ИНСТИТУТА МЕНЯ ОТЧИСЛИЛИ с большой помпой: вызвали на объединенное заседание ректората, деканата и партийно-комсомольского актива. Формально обвинили в том, что я распространил среди студентов машинописный текст под названием «Краткий исторический очерк культуры Крыма в XIII-XVIII веках». Очерк квалифицировали как крайне националистический и антисоветский. Я им говорю: «Вы хоть название прочтите! В тринадцатом и восемнадцатом веках вашей Советской властью и не пахло!» Я в меру сил пытался огрызаться, меня выгнали в коридор, а через пять минут пригласили в кабинет ректора. Захожу — а рядом с ректором сидит полковник госбезопасности. Такая странная вещь: на обсуждении этого полковника не было, когда я сидел в коридоре, он мимо меня не проходил. Видимо, во время обсуждения он стоял за занавеской. Ректор говорит: «Если вы откажетесь от своих взглядов и напишете заявление о том, что впредь будете нормальным советским человеком, мы еще подумаем, оставить вас или нет». Я ответил: «Чтобы не ввергать вас в глубокие раздумья, просто скажите, когда я могу забрать свои документы». Повернулся к полковнику КГБ и добавил: «Поздравляю вас с очередной победой над контрреволюцией». Такая во мне ярость была, что я ему врезать боялся. А он мне вслед прошипел: «Гнида».

КОГДА ЧЕЛОВЕК ДОЛГО ЖИВЕТ В ОДНОМ МЕСТЕ, он неизбежно к нему привыкает, оно становится родным. Но к Узбекистану у меня таких чувств нет: у меня он ассоциировался с Ташкентской тюрьмой — как только меня арестовывали, то первым делом привозили туда. Довольно гнусное там было обращение. У меня же семь судимостей — часть из них я в России отбыл, но и в Ташкенте достаточно посидел.

ПЕРВЫЙ РАЗ МЕНЯ ВЗЯЛИ за отказ служить в советской армии. Только что был среди любящих людей и тут раз — мрачная камера. Помещение переполнено, рожи мрачные. Хожу по камере, волнуюсь, а один блатной развалился на койке: «Земляк, что ты разбегался? Иди на место, отдыхать мешаешь!» Я знал, что все зависит от того, как ты себя в первый момент поведешь: если камера увидит твой страх, жизни не будет. Я подхожу к этому лежащему блатному, он в два раза крупнее меня, пальцы растопырены. Кричу: «Ты это мне сказал? Дома будешь отдыхать, козел! Тут тебе не дом отдыха!» Все-таки я очень тщательно заранее изучил местные порядки.

Я ГОЛОДАЛ ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ. Неделю ничего не ешь, потом приходит врач, ощупывает. Если ты уже при смерти и изо рта трупный запах идет, тебя начинают кормить принудительно. Надзиратель держит тебя за руки, санитары вводят роторасширитель, в него — шланг, через воронку вливают питательную жидкость. Я быстро понял, что сопротивляться не нужно, иначе расширителем зубы выбьют или кипяток зальют, чтобы пищевод сжечь.

ГОЛОДАНИЕ — ПРОЦЕСС МОНОТОННЫЙ. Одиночная камера, принудительное кормление раз в восемь дней. В камере оставляют кусок колбасы — чтоб ты не выдержал, начал есть.

В ТЮРЬМЕ ОМСКА у меня был страх, что я не выдержу. На этот случай я всегда держал лезвие — исходя из того, что всегда смогу перерезать себе вены. В один из обысков лезвие обнаружили. Для меня это стало настоящей трагедией: я лишился запасного выхода.

ЗАКЛЮЧЕННЫЕ В КАМЕРЕ часто играли в домино. Как-то раз играли на то, что проигравший обливает кипятком надзирателя. Там был надзиратель один, по кличке Хрущев, довольно подлый по характеру. Другие надзиратели по коридору в обуви ходили, и пока они до камеры дойдут, ты все запретное спрятать успевал. А Хрущев подкрадывался к двери в носочках и доносил. На обед давали не суп, а кипяток с овощами. Хрущев, в отличие от других надзирателей, не только суп в «кормушку» ставил, но и рожу свою следом просовывал. Тут проигравший его и облил. Визг поросячий! Вбегают надзиратели: «Кто облил?» В камере двадцать шесть человек. Всех вызывают по очереди, дошли до меня. Захожу в кабинет, сидит молодой хмырь, следователь: «Как дела? Как жизнь? Хотели бы по УДО освободиться?». «А кто ж не хочет?» — отвечаю. «Вот, — говорит, — если вы будете нам помогать, то и мы вам поможем. Может, наркотики у кого, или, там, мысли о побеге?» Я отвечаю: «Ты, земляк, в стукачи меня вербуешь? А сколько нужно написать доносов, чтоб ты меня освободил? Ты мне напиши расписку: сколько доносов нужно написать, а то ты ж меня обманешь, а один умный человек говорил, что на слово только дурачки верят». Он мне: «Что за дурак тебе это сказал?» «Ленин, — отвечаю. — Том 22, страница 315. Ты б хоть поинтересовался, за что я сижу, прежде чем меня в стукачи вербовать».

В СОВЕТСКОЕ ВРЕМЯ все твои сроки рикошетом отражались на родных. Тебе сидеть легче, чем твоей жене ходить с передачами, с бесконечными просьбами получить свидание. В отличие от родных, ты не выслушиваешь хамство оперативников. Ты не можешь запретить родным таскать передачи, они все равно будут их таскать.

Я ЖЕНИЛСЯ В ССЫЛКЕ, В ЯКУТИИ. Невеста приехала ко мне, как декабристка — состояла в нашем движении, познакомились по переписке. Сначала она присылала мне информацию, потом я попросил ее выслать мне фотографию, а дальше — пригласил в гости собирать грибы. Жена потом шутила: «Я в тебя влюбилась, потому что ты триста три дня голодал. А как в Якутию приехала — смотрю, тебе каждый день готовить нужно».

КОГДА ЖЕНА ГОВОРИТ: «Я не знаю, что тебе готовить», — я всегда отвечаю: «Не знаешь — готовь чебуреки».

КОГДА Я В ПЕРВЫЙ РАЗ летел в Крым, в 1973 году, рядом со мной в самолете сидела девушка. В аэропорту она спросила: «Как вам наш Симферополь?» А я ответил: «А как вам наш Крым?»

В ПЕРВЫЙ СВОЙ ПРИЕЗД я не столько прелестями Крыма любовался, сколько слежкой гэбистов.

МОСКВА ОТРИЦАЕТ, ЧТО МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ ВПУСТЯТ В КРЫМ, но в аэропорту Симферополя мне выдали бумагу: «Запрет на въезд на территорию России на пять лет». Меня это рассмешило: я двадцать шесть лет назад из вашего российского Магадана вернулся и больше к вам не собираюсь. Кто ж знал, что Крым станет Россией и его у меня отберут.

МНЕ СНЯТСЯ КАКИЕ-ТО ДУРАЦКИЕ СНЫ: например, я о чем-то спорю с Саддамом Хусейном.

Я РАЗГОВАРИВАЛ ПО ТЕЛЕФОНУ С ПУТИНЫМ где-то полчаса. Он просил, чтобы мы не стали орудием провокаций и в Крыму не было бы кровопролития. Я сказал, что наши точки зрения совпадают, никто в Крыму кровопролития не хочет. Что же касается провокаций, то для их предупреждения стоило бы убрать из Крыма российские войска и вести переговоры с руководством меджлиса. Путин очень интересно отреагировал: «Другого ответа я от вас не ожидал. Любой порядочный человек, патриот своей страны, должен отвечать так, как вы. Но давайте проведем референдум, узнаем мнение народа Крыма». Мои попытки объяснить, что как такового народа Крыма нет, а есть коренное население — крымские татары, которые не будут признавать референдум и будут его бойкотировать, ни к чему не привели.

Я, КОНЕЧНО, ВЕРУЮЩИЙ, но чтобы пять раз в день ходить в мечеть — такого нет. По пятницам тоже редко получается, по праздникам — обязательно. Но я трижды совершил умру в Саудовской Аравии. Помню, когда я в первый раз приехал в Каабу в 1996-м году, то наш представитель сказал: «Мустафа-ага, когда человек видит Каабу, он должен сказать свое самое сокровенное желание Аллаху, и оно обязательно сбудется». Позже он спросил меня: «О чем вы просили Всевышнего, если не секрет?» Я ответил: «Попросил Аллаха о национально-территориальной автономии в рамках Украины». «Мустафа-ага, что же вы наделали?» — закричал он.

МНЕ НЕ УДАЕТСЯ В ПОСЛЕДНЕЕ время читать книги — в основном, только прессу и интернет. Основную массу книг я прочел в Лефортово. Каждый день — новая книга. Там была богатая наворованная библиотека. Иногда на страницах попадались экслибрисы расстрелянных владельцев.

ДОЛГО МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО Я РАЗУЧИЛСЯ ПЛАКАТЬ. Пока в 1992 году в одном из самостройных домов рядом с нашей мечетью не взорвался газовый баллон. В пожаре погибли двое детей. Мы приехали из меджлиса, я ходил по пепелищу. Детей уже давно увезли, и тут я наткнулся на обгоревшую школьную тетрадку. Я этого сам не помню, но друзья сказали: «Только ты стал листать эту тетрадь, как у тебя закапали слезы».

Я В СВОЕЙ ЖИЗНИ БОЛЬШИХ ОШИБОК НЕ ДЕЛАЛ.